немногое, что слышала от людей, знавших его лично: по словам Дианы, он залезал к ней в окно ради секса; по рассказам матери, та встречалась с ним на митингах протеста и предлагала ему грушевый сок. Лестница, ведущая наверх, терялась в угрюмых потемках, а сверху еще и давило нечто гнетущее. Когда Джулия начала подниматься, все это приняло физический облик и вслед за тем с чудовищной внезапностью превратилось в запах. Едва ощутимый смрад гнили, кала, мочи, к которому примешивалась резкая вонь хлорки: запах министерства любви.

Она приостановилась от нахлынувшей тошноты и слабости. Ненависть все еще присутствовала, но была ужасающим образом перемешана с жалостью. В любой момент Джулия могла сдаться и попасть в разряд забытых, потерянных, уничтоженных. В пьесе «Грех Старшего Брата» старый революционер поучает Старшего Брата: «Никогда не жалей врага. Он ведь тебя не жалеет». Пьеса заканчивается тем, что Старший Брат формулирует свой третий завет: «Оставляя в живых врага, ты совершаешь тройное убийство: своего товарища, своей семьи и того человека, которым ты мог бы стать». Джулия играла в этой пьесе, а затем пошла домой и убила свою мать, но, по сути, мать ее убил Старший Брат. Он убил ее товарищей, ее семью и ту женщину, которой она могла бы стать. Какой-то Хамфри Пиз, потребитель грушевого сока, убил всех, кого она любила. Она его не пощадит. Он ведь не пощадил ее.

Наверху она сперва заметила двух охранников, которые стояли у перил в непринужденных позах лицом друг к другу. Судя по всему, они вели доверительную беседу, прерванную ее появлением. Комната представляла собой роскошную спальню, где стеклянные стены были полностью скрыты темно-красными бархатными шторами, будто специально для того, чтобы удерживать внутри этот запах. Кровать столь же плотно была завешена пологом, сейчас отдернутым назад и прихваченным тяжелыми золотыми шнурами. Сверху свисала люстра, а в углу находилась изящная деревянная конструкция наподобие ванной кабины, которую Джулия видела внизу. Только прикрепленные к ней плакетки изображали евразийских женщин и бабочек у ручья.

В центре возвышалось кожаное кресло, в котором сидел изможденный старик. Поначалу он напомнил Джулии Уинстона Смита — не того Уинстона, которого она когда-то любила, а того, которого видела в комнате 101, с ввалившимся лицом и немощным телом. Старческая кожа подернулась желтой пигментацией, и только опухшие веки розовели на этом фоне. Уши, нос и дряблый второй подбородок казались непомерно большими на скукоженном лице. Усы почти сплошь поседели, а их редкие, жесткие волоски выглядели болезненно мокрыми. Губы скорбно шевелились; в углах беззубого рта белой коркой застыла слюна. Старик был почти лыс; макушку, покрытую старческими пятнами, испещряли струпья и кровоподтеки. Иссохшие конечности словно бы лишились плоти, отчего рукава тяжелого шелкового халата казались пустыми. Несмотря на присутствие охранников и очевидную немощь старика, он был пристегнут к креслу толстыми кожаными ремнями, на которых криво обвисал, будто не способный поддерживать собственный вес.

Даже когда мозг Джулии зафиксировал эти черты и подсказал: «Да, это он», она не прекратила обшаривать глазами комнату — где же Старший Брат? И по ходу поиска ей стало предельно ясно, чего она на самом деле хочет. Карать Старшего Брата ей не хотелось. Не хотелось видеть его унижение. Нет, ей требовалось лицезреть его красивым, мудрым и могущественным, как всегда… и пусть объяснит, что партия — совсем не то, чем она кажется. Пусть придаст смысл всему случившемуся, растолкует, чем оправданы убийства и почему все жертвы не напрасны. Ей требовалось рассказать свою историю и разрыдаться в объятиях его сильных, умелых рук, и пусть он докажет, что все это — к лучшему. Пусть узнает, что она носит его ребенка, пусть чтит ее и любит. Тогда наконец ее мечты станут явью.

Заметив ее, это убожество тяжело насупило брови. Она и раньше видела этот хмурый взгляд каждый день своей жизни: в тысяче телепрограмм и на бесчисленных плакатах, смотревших с каждой городской стены.

На одну последнюю секунду у нее вспыхнула надежда. Пусть он стар, но это он — Старший Брат! В этот миг она почувствовала его харизму, ошеломляющую проницательность человека с телекрана. Возможно, все еще можно исправить. Он болен, с ним дурно обращались, но это именно он.

Тут, повернувшись к охранникам, он прошамкал брюзгливой пародией на свой прежний голос:

— Чего от меня хочет этот парень? Гоните в шею. Видеть его не желаю!

Джулия затаила дыхание. По спине пробежал холодок. Она сделала пробную попытку:

— Старший Брат… товарищ. Видите ли…

— Резерфорда сюда! — заорал охранникам Старший Брат. — Он примет меры. Болваны проклятые, водят сюда посторонних… нет, я все понял. Скоро на самолет, верно? Этот парень дотащит мои чемоданы.

Джулия повернулась к охранникам и в смятении прокричала:

— Как так, что вы с ним сделали? Это из-за побоев? У него поврежден мозг?

— Нет, мисс, — невозмутимо сказал охранник. — Он уже был таким, когда мы заняли дворец. Можно сказать, это он собственной персоной. Просто старый.

— Старый! — повторила Джулия. — Просто старый!

— Все убирайтесь, — сварливо потребовал Старший Брат. — Мне пора кушать банан.

Придя к такому заключению, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Еще раз она увидела его дряблое лицо, покрасневшие веки, струпья и кровоподтеки на старческом темени. Но теперь ей открылись и приметы ухоженности. Последние пряди волос были аккуратно расчесаны, лицо выбрито вокруг всем знакомых усов. Среди животной вони она сейчас различила и пыльный, но не лишенный приятности запах талька.

Джулия попыталась вспомнить свою ненависть. Если нельзя найти утешение, можно хотя бы почувствовать себя отмщенной. У нее даже не возникало желания его ударить. Старший Брат был беспомощен, как совсем недавно беспомощна была она; пристегнут, как пристегнута была она; опозоренный, обескураженный, неопрятный — совсем как она в минилюбе. Он бесспорно терзался от неудобства и боли. Она могла бы позлорадствовать.

Но нет. Она была не способна пожелать ему слепоты, помрачения рассудка, болезней. Нет-нет: она страстно желала ему здоровья. Если исцеление невозможно, она страстно желала, чтобы к Старшему Брату относились по-доброму. Ее передергивало при мысли о том, что прежде она мечтала его избить, загасить сигареты о его кожу. Нет, невозможно желать, чтобы тот, кто страдает, страдал еще сильнее. Она не находила в себе таких желаний.

А потом ее отвлек еще один страх: ребенок! Естественно, ребенок — не от него; эти жалкие чресла не способны дарить новую жизнь. Даже партия не могла бы этого потребовать. Значит, кругом ложь. Не исключено, что «семенной материал» был всего лишь чуть теплой водичкой. Ни